Журналистское расследование, книга 1 "Сволочное наше детство" (повесть)

«Журналистское расследование, книга 1. Сволочное наше детство.»

Глава 1. Сотников.

Понедельник. 27 августа.

         Все в этот день, как нарочно,  шло через пень-колоду: с утра  я, Кирилл Сотников, модный журналист столичной газеты «НМ»- «Новости Москвы» - с трудом продрав глаза после вчерашнего мальчишника по поводу возвращения  из отпусков – убедился, что особенно торопиться незачем, так как в редакцию я уже опоздал, и придется придумывать очередные объективные причины, т.е. заниматься враньем, чего в последнее время и так хватало в жизни.

         Вранье я разрешал себе,  в основном, по отношению к женщинам, которые особенно досаждали, стараясь избежать лишних истерик.

         По отношению же к любимому делу - в особенности старался свести вранье до минимума. Поэтому, наспех перехватив чай с бутербродом (никогда не любил кофе), я выбежал к своей ракушке, надеясь по-быстрому домчать на своем еще вполне приличном 80-м «Лэндкрузере». Но «пень-колода» брала свое: невезуха продолжалась. Машина не завелась, выяснять причину было некогда, и мне, избалованному кожаным салоном, пришлось тащиться в метро, как среднему московскому инженеру, или, что еще типичнее, просто бомжу.

         Из-за чего и в редакции я появился поздно, в скверном настроении и с «особенной» головной болью (каждый раз после дружеских посиделок наутро казалось, что теперь она болит как-то особенно невыносимо). Молча, перекинувшись только грустным кивком с коллегами, пробрался в свою клетушку. Вся большая редакционная  комната была разбита тонкими перегородками на мизерные клетушки, где умещались только компьютерный стол и два стула  и где подчас неплохо работалось под постоянное привычное общее жужжание, как в переполненном улье. Но сегодня не хотелось ни включать компьютер, ни смотреть в рабочем блокноте намеченное на сегодня, поскольку ни сдать материал, ни договориться об интервью, ни тем более ехать на место  событий сегодня я решительно неспособен.  «Пень-колода»  не оставляла ничего другого, кроме тупого сиденья перед компьютером до грозного селекторного окрика главредши.

         Но сегодня меня ожидал совсем другой окрик. Точнее, не окрик даже, а тихий стук каблучков от входной двери и нетерпеливый голос дружбана по мальчишникам Дениса Забродина, чья клетушка сообщалась с центральным входом: «Кирюха! Ты че, еще никак не въедешь?  Тут к тебе…»

         Я  вынырнул из угрюмого оцепенения, посмотрел  сначала на соответственно помятую физиономию Забродина, а потом… Я  еще толком и не понял, кто стоит в дверном проеме, как внутри, как при инсульте, сначала все замерло, а дальше-  горячая кровь плеснула прямо в мозг, толчками,  закололо в сердце и в висках, а в глазах совершенно четко остановилась моя первая любовь, смысл моей юношеской жизни, - Майка, Майя Миленина, соученица до восьмого класса, точь-в-точь как в последнюю встречу – тоненькая, хрупкая, как в «Легком дыхании» Бунина, - и такая, что захватывает дух, как от ледяного купания.

         Я тряхнул головой и протер глаза – но виденье не исчезало. Наоборот, Майка, шестнадцатилетняя Майка Миленина, подошла и оказалась совсем близко, как будто и не было прошедших с той поры лет, и я смогу пригласить ее на танец, как тогда, на выпускном…

         И только придя в себя, осознал, что чудес не бывает, что мне скоро стукнет сорок семь, а подошедшая девушка, хотя и поразительно похожая на Майку, в чем-то неуловимом была совсем другой – в мелких частях лица, в одежде, а главное, в глазах – холодно и жестковато смотрящих глазах абсолютно незнакомого человека.

         Хорошо, что я не успел никак к ней обратиться. Взяв себя в руки,  предложил садиться и представился: «Кирилл Сотников, «Новости Москвы». – «Элизабет Сименс,» - так же чопорно ответила гостья.  «Простите, чем обязан?» - «Я сегодня из Лондона, господин Сотников, - продолжила девушка на довольно чистом, но с легким неопределимым акцентом, русском, - вы, наверно, удивились, увидев меня. Мы с мамой очень похожи… Были похожи, - хмурясь, поправилась она, - я дочь Ричарда и Мэй Сименс, девичья фамилия моей матери Миленина. Вас я так и представляла по фото. Нечто, страшно важное, заставило меня приехать, и именно к Вам. Если нетрудно, пойдемте посидим в удобном для разговора месте, и я полностью Вас информирую. Вам не запрещают отлучаться из редакции?» - «О, конечно, нет! Я весь в Вашем распоряжении!» -  Я все не мог отделаться от дежа вю, хотя и помнил утром в зеркале свою физиономию невыспавшегося  холостяка сорока шести лет, и ни одним днем  меньше! В лучшие дни  дамы давали мне всего сорок, но рядом  с этой девочкой  я  в любом случае выглядел эдаким «папиком». Но сейчас было не до себя. Все вчерашнее забылось мгновенно, я заторопился, как влюбленный мальчик, опрокинув стул, рассыпая бумаги – скорее подать руку, скорее увести ее отсюда, где все клетушки словно замерли от любопытства и где она смотрелась так неожиданно и чуждо со своей неуловимо иностранной, немосковской и нерусской манерой осторожно смотреть на собеседника и холодно подавать одни только кончики пальцев.

         На Страстном бульваре, где находилась наша редакция, милые местечки теснились на каждом шагу, и совсем рядом  - самая старая кафешка, «Сластена», где подавали отличные пирожные и кофе и где я не был с самого детства, так как с детства же  абсолютно к ним равнодушен. Сейчас мне не придумалось ничего лучшего для девушки, чем это местечко, где таких, как она, водилось в изобилии – во всяком случае, на первый взгляд.

         Мы одновременно выбрали самый уединенный столик. Мне так хотелось подольше задержать ее руку в своей, и мы слегка замешкались возле ее стула. И тут Элизабет потянула руку к себе, и снова, как в редакции, прямо глядя мне в лицо материнскими глазами, произнесла мелодично, тихо и жестковато, сразу ставя все на места: «Господин Сотников, нам с Вами предстоит сугубо деловой разговор. Времени у меня мало, так что не будем отвлекаться».

         Слегка обескураженный таким холодным приемом, я, продолжая чувствовать себя старым и нелепым с этой совершенно спокойной девушкой, неловко плюхнулся на свой стул и заказал самый лучший кофе и пирожные, стараясь незаметно рассмотреть ее как можно ближе.

         Сердце постепенно отошло, и я мог уже признать, что, невзирая на редкостную красоту и очевидное сходство с матерью, она и в самом деле была существом отдельным, в особенности в манере поведения и в выражении глаз. У Майки глаза были золотисто-зеленые, широко открытые и доверчивые, как бы вбиравшие прихотливый рисунок мира. А у этой, совсем молоденькой, - было ясно видно – девочки цвет глаз было трудно определить, так как в лицо они почти не смотрели, на мир вокруг – тоже, а были устремлены внутрь, в себя, и оттого она казалась отстраненной и чуждой - -и в редакции, и со мной, и даже здесь, в кафе, полном ее ровесниц. И это странным образом успокоило меня и вернуло все на свои места – да, мне давным-давно не 16,  я уже не пацан-студент на свадьбе моего друга с Майкой, а преуспевающий известный журналист, любимец публики ( женщин -  в особенности), наделенный холостяцкой большой квартирой, престижной машиной, мужественной внешностью и, как думали многие,  неуживчивым, злым и циничным характером.

         Придя в себя окончательно,  я не спеша закурил и даже довольно нахально уставился на Элизабет – ничего особенного, обычная лондонская штучка – хотя что-то между нами все-таки не давало почувствовать  себя в обычном нагловатом флиртующем русле. А она, казалось, ничего не замечала. Сидела напротив меня,  уставясь в чашку с кофе,  и была так серьезна и даже печальна, что с меня окончательно слетел гонор и ерничество.

         «Господин Сотников, чтобы Вам стала ясна суть моей просьбы, уточню некие детали. Сколько лет Вы не виделись с моей матерью?»-«Более двадцати лет». –«Тогда, возможно, Вам неизвестны некоторые подробности ее биографии. Знаете ли Вы, например, что она сделала отличную карьеру фотомодели, прошла кастинг за границей, участвовала в международных показах и ушла с подиума 17 лет назад, по настоянию мужа, преподавателя Оксфорда Ричарда Сименса, уже беременная мною?» - -«В общих чертах от общих друзей…»  - «В таком случае, позвольте начать с самой сути. Думаю, нет нужды говорить, что я выбрала именно Вас неслучайно и что, независимо от Вашего решения, сегодняшняя наша беседа должна остаться  между нами?». – «Как  Вам будет угодно, мисс Сименс». – «Итак, к сути моей просьбы. Сегодня моей матери должно быть уже сорок шесть лет. Уверяю Вас, хотя я и кажусь иногда совсем глупенькой девочкой, я неплохо разбираюсь в людях. После сорока лет моя мать перестала меняться. Даже мне казалась молодой, как будто время для нее остановилось. Поэтому, надеюсь,  Вы узнаете ее на фотографии, которую она просила отдать Вам, если…если что-то случится». –«Что-то случится?» Девочка не ответила. Открыв сумочку, достала фото и протянула мне. Сначала я увидел Майку, в белом свадебном платье, такую красивую, что рядом с ней терялась любая женщина – и особенную именно потому, что она как будто не осознавала своей красоты, не придавала ей значения, что у нее было иное значение, там, внутри, в этих чуточку грустных, но все еще раскрытых миру золотисто-зеленых глазах.

         Задохнувшись, я быстро перевернул фотографию. На обороте Майкиным летящим почерком было написано: «Киру на память. Я так любила вас всех – Веньку, Стаса и тебя!», а внизу полузачеркнуто: «Если меня не будет…»

         Пока я снова справлялся с сердечным удушьем, девочка, также отстраненно и жестковато, продолжила: «Я привезла Вам эту фотографию именно потому,  что моей матери, самого близкого мне человека, больше нет. На днях в нашем оксфордском особняке, окруженном охраной, она была жестоко убита, и единственным утешением для меня было бы знать, что убийца наказан.»

         Только тут голос ее, ее мелодичный колокольчик, задребезжал. Но она справилась с собой: «Мы не  собираемся вмешивать в дело лондонскую полицию, тем более, что есть основания подозревать Ваших соотечественников. Ваши стражи порядка нам тоже не нужны. Вы  - единственный, кто может провести дотошное, нелицеприятное, кропотливое журналистское расследование и выявить убийцу, кто бы он ни был и какой бы пост ни занимал. Это я и прошу Вас сделать. Наказание останется нам – мне и моему отцу».  Голос опять дрогнул, но и тут храбрая девочка взяла себя в руки. «Средства для проведения расследования у Вас будут неограниченные. Сегодня же мы с Вами откроем счет и будем переводить на него любые суммы – поверьте, в деньгах мы с отцом не нуждаемся»…

         Она помолчала, потом в  третий раз за весь день взглянула мне прямо в глаза, и я увидел, как побледнело и осунулось ее лицо, как она еще молода и беззащитна и как страшно услышать ей мой ответ. Она сжала руки и выдержала мой взгляд: «Итак, согласны ли Вы найти – здесь или за границей- человека, который убил мою мать?»

         Никакой игре здесь уже не было места. Разом исчезли холод и отстраненность между нами. И, когда я твердо выговорил: «Да!» - я услышал, как не лондонская штучка, а маленькая, хрупкая, нуждающаяся в защите девчушка – дочь моей единственной любимой, Майки Милениной,- с облегчением перевела дух.

Глава 2. Бесс.

Вторник. 28 августа.

         Я - человек несуеверный. В приметы и знамения не верю, а усредненные гороскопы и гадания из прессы кажутся мне просто модным способом «обирания простачков». Но я абсолютно убежден в существовании некоей, как в книгах Айрис Мердок, «сети рока», объективной череды событий, не всегда полностью зависящей от нашей воли,  и верю своему внутреннему голосу, «голосу сердца».

         Впервые я услышал его после окончания школы,  когда в жизни нашей дружной троицы -я, Венька, или Вэн, Ерохин и Стас Долбин – вновь появилась Майка. Она вернулась в наше последнее дачное лето, случайно заехав к тетке в наш ведомственный дачный комплекс в Краскове, куда родители с первого класса со спокойной душой отправляли нас на все лето под присмотр большой семьи коменданта.

         И когда мы все вместе, с мамой Стаса, Майкиной теткой и Майкой, возвращались вечером с железнодорожной станции в наш комплекс «Звездочка», я впервые услышал свой «внутренний голос» так отчетливо и печально. Голос этот был, собственно, беззвучен,  я не слышал слов, но точно знал, что он хочет сообщить мне. А он, невзирая на мою сумасшедшую мальчишескую радость от присутствия Майки, кстати, такую же радость я читал в глазах друзей – говорил, что эта девочка, на которую я боялся даже посмотреть вблизи, рядом с которой самые немыслимые красавицы из фильмов, жизни и книг казались «страшилками», эта девочка никогда не будет со мною рядом, и что это дачное лето не повторится в нашей жизни.

         И я услышал это так ясно, что будто бы со стороны увидел и себя – высокого спортивного паренька, русоволосого и сероглазого, героя дворовых девчонок, увидел Стаса Долбина, уже тогда широкоплечего, коренастого, стриженного под бобрик, чье лицо красила только открытая улыбка, Веньку Ерохина, тогда кудрявого, светлого, как Есенин, а под конец – Майку, собиравшую в придорожной траве свои любимые разноцветные дикие гвоздички, такую недостижимо близкую, с чуточку грустными, как на фотографии, зелено-золотыми глазами.

         Впоследствии я приучился безусловно доверять внутреннему голосу, или интуиции, что, в отличие от гороскопов и гадалок, никогда не ошибалась в предсказаниях.

         Я слушал его и тогда, когда следующим летом поступал в МГУ на журфак и недобрал  полбалла – он четко отметил, что я попаду. Я слышал его, когда начал встречаться с девицами, выбирая самых престижных, и когда некоторым из них – самым красивым –я еще на первом курсе позволил приобщить себя к таинству плоти. Со второго же дня очередной встречи, независимо от того, кончалась или не кончалась она торопливой, втайне от матери, постелью, - я ясно понимал, как Шестопалов в «Доживем до понедельника», что «есть ошибка в курсе корабля» и что ни одна из этих признанных красавиц не поможет мне не то что забыть, а хотя бы слегка затенить особенный облик Майки Милениной, недостижимо близкой, с букетом диких гвоздичек в руках…

         Внутренний голос заставлял меня холодно хмуриться на собственной случайной свадьбе, соглашаться с женой,  которую я терпел,  по поводу опасности ранних абортов, он предупреждал меня всякий раз,  как я, очертя голову, кидался в очередную крайность, а из крайностей и состояла, собственно, вся жизнь.

         И вот теперь, в этот самый момент, когда твердо выговаривал свое: «Да!» - я столь же твердо знал,  что: а) наша главредша, никак не желающая забывать нашей короткой случайной связи, ни за что не отпустит меня во внеочередной отгул, да еще связанный с этой редкой красоткой; б) если заняться этим расследованием всерьез, придется забросить все дела, все публикации, связи, скандалы, тусовки – и через месяц – два мои модные имя и перо перестанут  быть на слуху и соответственно  пользоваться спросом; в) я, конечно, поддерживал кое-какие связи в охранительных структурах, но удастся ли мне воспользоваться ими  для расследования  - сказать трудно. Со Скотланд-Ярдом же я и вовсе знаком только понаслышке. А что, если это и впрямь убийство, и меня просто оттеснят от явного криминала те, кому это по долгу и положено?

         Все эти и множество других доводов теснились у меня в уме, а внутренний голос холодно твердил, что я никому не доверю расследование гибели Майки,  что я вывернусь наизнанку, зароюсь так глубоко, как понадобится,  и буду, если нужно, не спать, не есть, летать в Оксфорд, Лондон и обратно, добираться до самых верхов и подставлять свою непутевую голову, но отвечу на вопрос, заданный мне мелодичным голосом хрупкой иноземной девчушки и чуть печальными зелеными глазами на свадебной фотографии.

         Итак, дорогой читатель,  я начал расследование по просьбе английской подданной Элизабет Сименс, или Бесс, как она просила называть себя, в тот же день открыл вместе с нею счет в сбербанке и получил изрядную сумму наличными, а сегодня, во вторник, я с утра сижу на телефоне и дозваниваюсь до нашей главредши, заранее зная ее реакцию.

Продолжение и финал вы узнаете, приобретя книгу Литавриной О. "Журналистское расследование, книга  1. Сволочное наше детство."